подарок для Шо, она же джентельвумен
спасибо ей за классные идеи и собственную офигенность.
спасибо бро и Саше.
Амнезия
Ночью становится неспокойно.
Джунгли обрушиваются неожиданно, накрывают с головой и окунают в самое пекло. Он чётко помнит: зелёное море - над ними, под ними, кругом вширь и вглубь; непролазное – не видать неба; опасное – кишащее живым, многолапым, ядовитым и вечно голодным. Злое зеленое море душит жарким, почти ощутимым пальцами воздухом и хоронит бесконечными ливнями в топких болотах, а он сопротивляется упорно и отчаянно – не для себя, но для сорока мальчишек за спиной и чего-то ещё, давно засевшего осколком где-то внутри. Лица – нечеткие, смазаны стеной мутной воды, будто они и правда уже успели потонуть. Если бы только потонуть. Джунгли враждебно щерятся и гудят: рык, стрекот, вопли, далекие взрывы и всполохи – всё превращается в белый шум, за годы фронта привыкаешь и не к такому и почти не боишься.
Страшно, когда они затихают.Страшно, когда они затихают. Словно обрывается пульс – чужой или собственный, разницы почти никакой. Всё молчит, только приближающийся свист, взрезающий плотный воздух, сбивает с толку. Отряд глупо и растерянно замирает, вертя головами.
И вдруг зеленое море переворачивается, опрокидывая деревья и целый мир, рвет барабанные перепонки, разбрасывает снаряды, комья сырой земли, и вода обращается огнём, всепоглощающим и жестоким.
Рассел открывает глаза.
На этот раз тихо, без крика, узнавая чужую-свою комнату быстрее, чем месяц назад, и почти не удивляясь. Никакого ливня и зеленых лиан. Ночной свежий воздух. Потолок перед глазами. Тридцать лет за спиной.
К такому привыкнуть сложнее.
В горле - наждак, Рассел встает, тяжело бредет в темноте до лестницы, на мгновение замирая у соседней двери. За ней слишком тихо даже для сна, он знает, что там не спят, ему не нужно видеть, как обладательница соседней комнаты сдерживает дыхание и вслушивается в шаги, затем в ответную тишину. Рассел помнит её не больше трех недель, но может представить в мельчайших деталях: распахнутые глаза, пальцы, сминающие простыню, спина, жмущаяся к стене – и ему от этого странно.
Теперь это его привычное состояние – "странно".
По пути на кухню ему кажется, как джунгли то ли ползут за ним, обдавая влажным горячим дыханием, то ли вот-вот кинутся из полумрака хищным зверем, кинутся и пожрут его в один присест, со всеми потрохами, разнесут взрывом на клочки. Рассел не боится, он готов. Идет не оборачиваясь. Джунгли всё не нападают.
Он не включает свет, находит стакан на ощупь и чувствует себя пограничником между сном и явью, ждущим смены поста, чтобы шагнуть скорей куда-нибудь, прошлое или будущее – смотря что принимать за точку отсчёта, но сменщик всё не спешит. Рассел всё ждет чего-то в невыносимой тишине: ковровой бомбежки, клыкастых чудовищ, того, что город за стеклом – ненастоящий, что он всё ещё в Южной Америке, потому что был в ней всего лишь месяц – или тридцать лет – назад.
Он распахивает окно, и в кухню с гулом, огнями и ветром врывается город, заполняя собой молчание темных стен, и это не может быть никакой декорацией. Щемит где-то в подвздошье, терпко и глухо.
Рассел вдыхает запахи города, не чувствуя гари, и ощущает на себе чужой взгляд: может девушка из соседней комнаты, может – треклятые джунгли.
Когда он оглядывается, за спиной уже никого.
*
Однажды Рассел приходит в себя и думает, что попал в чистилище, потому что в аду он уже был, и выглядит ад по-другому. Чистилище оказывается больничной палатой, где вместо блаженных святых – врачи и медсестры с нервными острыми лицами и сухими глазами, вместо искупления – боль в переломанных конечностях и брешь в голове. Перемолотый и свежевыжатый, Рассел не понимает абсолютно ничего из того, что ему говорят.
Врачи говорят, лагеря сопротивленцев в Африке, военнопленные, недели пыток, палец за пальцем, кость за костью, что многие не выжили, что ему повезло. Что будь он слабее, то лежал бы в гробу, если бы вообще осталось чему лежать. Что не у каждого такие крепкие нервы.
Они говорят, мы знаем, что вам пришлось пережить. Они все знают.
А Рассел – почему-то нет.
Он лежит, пригвожденный к койке иглами-трубками, придавленный гипсом и обрушившимся потоком слов, и задается вопросом, почему ему все лгут: люди, документы, календари. Особенно календари. Ему мягко поясняют, что это последствия стресса, но от этого Расселу не становится легче.
Тридцать лет – это слишком много, невозможно и жестоко.
Когда руки начинают его немного слушаться, в палате впервые появляется она: проскальзывает едва заметно, с тихим шорохом - бледная и усталая, с обветренными губами – и говорит, она так боялась.
И Рассел понимает – он почему-то тоже.
*
Дом выглядит так, будто только и ждал его возвращения.
Рассел ловит себя на том, что он слишком хорошо понимает эти стены, угадывает тайники, подмечает мелочи – слишком хорошо для чужака, впервые переступившего этот порог. В самый первый день он хмурит брови и недоверчиво оглядывает коридоры, обхаживает комнаты осторожным шагом и едва ли не принюхивается, похожий на большую, крепко сбитую бойцовую собаку, которую часто били по морде, а затем внезапно отдали в хорошие руки. Выбрав себе место, зашвыривает сумку с вещами и не показывается в гостиной, с подозрением притираясь к слишком гостеприимному дому и девушке, которая его приняла, когда ему казалось, что идти больше некуда.
Она говорит:
- Мы были, - запинается, - то есть, мы с тобой довольно близки.
Рассел принимает из её рук чай и отвечает, что сейчас это открытый и спорный вопрос. Ему не хочется обнадеживать.
Девушка прижимает поднос к груди, скрещивая руки.
- Я понимаю.
Рассел ставит чашку на стол.
- Я пока что нет.
Краем глаза он видит, как она выдыхает неопределенное "да", поджимает сухие губы и коротко кивает прежде, чем выйти, и чувствует, как внутри занимается что-то неприятное и уверенное, что делать так она не должна. И что это его обязанность – чтобы девушка не закрывалась.
Обязанность Рассела Лэйна, с которым она близка, поправляет он сам себя.
От ощущения нарушенной клятвы ему это не помогает.
*
Раньше они жили вместе чуть больше года, из которого Рассел не помнит ни дня.
Её зовут Джиневра, ей нет тридцати, она психотерапевт, она отводит взгляд при разговоре, чуть склонив голову вбок, нечаянно прикусывает нижнюю губу и царапает ладонь ногтями, сильно сжимая кулак от волнения, когда он просит рассказать о них с Лэйном, с которым она близка.
- Если это не слишком личный вопрос, - добавляет он, сразу же чувствуя себя идиотом, и оборачивает все в полушутливый тон.
- Слишком, - отвечает она, на секунду напряженно прищурившись, но заставляет себя неловко улыбнуться в ответ. – Но я… да, конечно. Подожди только немного.
Джиневра держит инъектор и осторожно нащупывает на левой руке Рассела вену. Почти не дрожит. Рассел почти не показывает, как сцепляет зубы. Оба пару секунд сосредоточенно смотрят на поршень.
- Не больно? – спешит отдернуть руки.
- Бывало больнее, - выдает он, не раздумывая. Дергается Рассел совершенно не из-за жжения.
Вдруг Джиневра начинает говорить. На первых порах скомкано, пару раз сбиваясь, но затем голос выравнивается и речь течет неторопливо, по проторенному руслу: видно, что обдумывалось и прокручивалось в голове не раз, намного больше, чем раз – подготовка к худшему. Может быть, она давно планировала этот разговор, но удобного случая не предоставлялось и не находилось нужных слов, чтобы стартовать.
Лэйн молча слушает историю их знакомства, о службе и Джеке, спасениях и переездах, а сам – вовсе не здесь, мысль снова уносит его в сердце зеленого моря и водовороты взрывов, пробегает пронзительной волной по позвоночнику, и это сильнее всех фактов против него: людей, документов и календарей.
Джиневра поднимает взгляд, видит его лицо и все понимает.
- Скоро вернется Джек. Через месяц или два, - невпопад говорит она, поджав губы, таким тоном, будто возвращение Мао сотворит чудеса. Будто убеждала больше саму себя.
Ногти снова царапают ладонь.
*
Несмотря на показатели термометров, в этом доме снова становится холодно.
Джи прячется в вязаных мешках свитеров, кутается в плед, заворачивается в кокон одеяла и греет чайник почти каждые два часа, но ничего не помогает: дело не в зиме и даже вовсе не в температуре. Так было раньше, когда-то давно, в прошлой жизни бесконечность назад, и вспоминать об этом она давно себе запрещает.
Когда-то Джи проморгала момент, когда дом перестал принадлежать ей одной, когда вещей и бардака стало в два раза больше, на одежде оставалась не только кошачья шерсть, кухня обзавелась пепельницей, а спальня – новым человеком, хотя не только спальня: новый человек был сразу везде и всюду, постоянно на виду, живой, согревающий и пульсирующий энергией, ворвался в дом, перевернул его и зажег.
Когда-то она поняла: она привязалась. Дороги назад уже нет. Дом перестал принадлежать ей и коту и разросся до чего-то большого, общего и важного. Джиневру это осознание почему-то не испугало, а удивило. Ей стало тепло, и она согласилась, когда всё уже было решено за неё.
Осенью Рассел уехал в жаркие земли и горячие точки и вернулся только зимой – холодный и твердый как глыба, с открытой книгой мыслей и потухшим взглядом. Дом ждал его огня, но Лэйн теперь не горел как прежде, он вообще не горел.
Джи не может оставаться невозмутимой и спокойно смотреть, как стынут стены, словно кровь в жилах. Словно на её глазах умирает безнадежно больной. И то, что Рассел этого не видит, будит в ней огромную, затопившую берега спокойствия обиду, хотя объективно Джиневра всё понимает, теоретически знает, что делать и говорить – и не может. Наверное, она слишком пристрастна – нет, естественно, что она пристрастна, старается успокоить себя Джи и не успокаивается, пытается упорядочить мысли графиком уколов и таблеток Рассела – и ничего не упорядочивается.
Объяснять что-то Лэйну, застрявшему в том времени, когда её даже не было на свете, сил не остается.
*
Рассел смотрит в глаза человеку, прожившему долгую и весьма запутанную жизнь. Их дороги сейчас зачем-то пересеклись, хотя должны были идти параллельно и вровень. У человека больше шрамов, чем было у него, лицо старше и пасмурней, мешки под глазами – темнее и больше, человек устало глядит на Рассела по ту сторону зеркала.
Рассел потирает заросшую щеку – отражение проделывает то же самое – и начинает бриться. По другому поводу в зеркала он не заглядывает, но одного раза уже достаточно, чтобы запустить череду образов в голове: вот человек приходит с работы, ходит, смеется, гладит кота и гуляет с собакой, мягко проводит пальцами по шраму над бровью девушки (не может назвать её ни дружеским "Джи", ни официальным "Джиневра" даже мысленно), притягивает к себе.
Рассел хорошо представляет каждый миг в жизни человека из отражения, четко и ярко. Но это не воспоминания.
Лиц погибших мальчишек он вспомнить не может. Он думает, что во всем виноваты препараты.
Рука почему-то не подчиняется, и на щеке алеет свежий порез.
*
Джи презирает себя за это, но она всё чаще ловит себя на том, что злится.
Позже она чувствует себя виноватой за вспышки раздражения, которые гасит прежде, чем подойти, и спешит скрыться из виду – то ли от стыда, то ли от страха не сдержаться. От крамольной мысли, что Рассел бы все равно ничего не заметил, она чуть не разбивает вазочку с конфетами, которую собиралась убрать со стола. Чертыхается.
Звон фарфора спугивает кота.
Когда Джи перегорает и устает, то позволяет себе исподволь наблюдать за своим личным пациентом – человеком, которого она бы никогда не смогла раньше представить в этой роли: Рассел почти не выходит из дома, не мелькает то тут, то там, скорее висит тяжелым грузом где-то на периферии. Если не считать уколы два раза в день, они избегают прикосновений - сначала Джи борется с желанием уткнуться Лэйну под бок, затем заражается отчужденностью, и чувство становится взаимным; не смотрят подолгу в глаза – она не выносит его нового взгляда; разговаривают по необходимости; случайно сталкиваясь в коридорах, спешат разойтись в разные стороны, и каждый раз Джи чувствует себя обманутой.
Но Рассел ведь ни в чем не виноват, думает Джиневра растерянно. Хотя и она – тоже. Вот, что её снова злит.
Вязкая и тоскливая зима кончается незаметно, и Джи с прохладным удивлением замечает на календаре слово "март", причем переваливший уже середину.
Лэйн лежит на диване и с отсутствующим выражением рефлекторно гладит кота, улегшегося ему на грудь – туда, где раньше пылал жаром согревающий дом очаг. Сейчас Джи видит там только скользкий ком сомнений, дающий с каждым днем метастазы.
Весна обещает быть не лучше, думает Джи.
- Давай прогуляемся, - вдруг тихо, но четко произносит Рассел, но ей все равно кажется, что ослышалась.
- Прогуляемся, - громче и тверже повторяет он. – На улице потеплело.
У Джи перехватывает дыхание, она ошеломлена и чуть ли не летит собираться, боясь заглянуть Расселу в лицо и спугнуть теплящуюся надежду.
*
Внезапно всё вокруг – серое небо, прохладный ветер, дети в парке и занервничавший пёс на поводке – на секунду перестает существовать. Остаются только Джи, прямой взгляд напротив и её ампутированная надежда.
Обманув её длинным маршрутом и отвлекая жизнерадостной собакой, отчего она на время забылась и болтала обо всём подряд, затем вымотав невыносимым молчанием в ответ, Рассел вдруг останавливается, бесцветным голосом требует, чтобы она перестала делать ему уколы, и обвиняет её – Джи уже слабо понимает, в чем, она уже не слышит, не желает слышать и чувствует, как молниеносно уходят под воду воображаемые берега, как смывает плотины, выворачивает с корнем деревья и её уносит вперед по течению. Как извергается лава и рвется кожа, выпуская наружу недобитых монстров: обида, раздражение, злость и гнев, и всё её не очень-то и крепкое тело ломается под их гнетом. Сначала они подступают комом в горле, увлажняют глаза, затем вспарывают её когтями изнутри – от живота к грудине, и Джиневре хочется орать от боли на весь парк, на весь свет - так, чтобы у человека напротив лопнули барабанные перепонки, чтобы его вскрыло так же, как он препарировал её несколько секунд назад метко брошенной фразой.
Вместо громогласного и всесильного вопля из вспоротого монстрами горла выходит только сдавленный хрип, голос дрожит и дребезжит на невозможных частотах, и вдруг катятся, катятся слова, не высказанные за три месяца – а быть может за всю жизнь, и безжалостно разбиваются об взгляд Лэйна, самого жестокого человека на свете.
Слова не режут ему нутро, не укалывают самолюбие, не дают пощечин стыда – обращаются пеплом, Джиневра видит это и лишается каких-либо сил; гнев вместе с воздухом выходит из легких толчками, выходит – а в ней больше ничего не остаётся.
- Я просто хочу вернуть все, как было, - заканчивает она почти шёпотом. – Больше ничего.
Пёс скулит и дергает поводок, следом возвращается все остальное: небо, солнце, дети – всё, кроме одного.
- Мы друг другу чужие, - Рассел добивает по-армейски методично. – Никакого прогресса от препаратов. Я ничего не вспоминаю и вряд ли уже когда-либо вспомню.
Он говорит:
- "Как было" уже не будет.
Он говорит:
- Давно бы пора это понять.
Лэйн хочет сказать что-то ещё, но Джиневра его перебивает.
- Замолчи. Пожалуйста. Не говори сейчас больше ничего, - логичное "уходи" так и не звучит, как и не звучит "не могу, устала", но Рассел это услышал.
Джи до смерти боится того, что сейчас он последует её невысказанной просьбе и развернётся на сто восемьдесят градусов.
Но Рассел остаётся.
*
Они сидят по обе стороны дивана в гробовом молчании, пока не темнеет, не в силах ни что-либо сказать друг другу, ни разойтись по углам.
Лэйн оказывается упрямее: первой не выдерживает Джиневра – просто встает и идёт наверх. Рассел, всё ещё будто оцепеневший, на слух провожает её шаги до самого хлопка и, отмерев, поднимается следом к себе.
И почему-то на секунду прижимается ухом к чужой двери.
Перед рассветом Рассел гонит сон уже из последних сил, он не смыкает глаз уже второй день, не спеша в своё адски родное зеленое море, и пробует выкроить ещё полчаса на поверхности, заставляя себя вслушиваться в шаги за стеной, когда те стихают – в ночные шорохи кота в темноте и тишину. Забывшись на минуту, чувствует, как джунгли щекочут горячим дыханием ступни.
На самом деле Рассел знает, что зеленое море всегда придет и заберет его на дно, где разорвёт на части, но прежде, чем утонуть, он хочет знать, что никого не потащит за собой на буксире.
Удостоверившись – ныряет по новому кругу.
*
Измотанный, испуганный, собравшийся обратно из тысячи кусочков, дрожащий в поту, Рассел резко открывает глаза и не сразу понимает, где находится и что его виски обтирает мягкое полотенце.
Джи вздрагивает и быстро одергивает руку, хватаясь за другое запястье, закрываясь, захлопываясь, и Рассел торопливо тянется к ней, чтобы раскрыть.
Сейчас ему это кажется безумно важным и единственным неоспоримо правильным решением.
Кажется, что происходит это не впервые.
Рассел держит её за руки то ли пару секунд, то ли часов, благодарный, уставший, готовый извиняться до бесконечности, прижимает мягкую ладонь к своей горячей-прегорячей щеке и поднимает глаза.
Джи становится тепло.
На календаре восемнадцатое марта.